Анатолий Гаврилов - Берлинская флейта [Рассказы; повести]

Вышли к полю, которое резким наклоном было похоже на палубу терпящего бедствие судна.

Мы не сразу нашли свои участки.

Земля была сухая, в глыбах, картошка выглядела плохо, а немощная ботва была густо усеяна расписными шкатулками колорадских жуков, и мы стали давить их пальцами, а потом били тяпками по сухим глыбам пересохшей земли; потом долго сидели под забором обширного деревенского двора среди сухой травы, в которой краснела мелкая земляника, а за забором стоял старый, сухой сад, и там были козы, и одна из них просунула в щель к нам свою морду, и он подал ей кусок хлеба и сказал, что глаза у нее очень красивые, и вдруг подул резкий ветер, это почему-то встревожило его, и он сказал, что сейчас мимо нас кто-то прошел, и что то, что я ничего не увидел, еще ничего не значит, потому что это может увидеть лишь тот, кто терпит бедствие, а сытому и самодовольному этого никогда не увидеть и не понять — такова уж, извини, логика, и голос его снова задрожал, и мне снова показалось, что он вот-вот заплачет, и я стал его пытаться чем-то развлечь, утешить, но он быстро взял себя в руки и резко ответил, что не нуждается в утешении и что мои попытки кажутся ему нелепыми и смешными; он собрал в траве землянику и протянул ее мне.

А глубокой ночью он позвонил и просил не сердиться на него; голос его часто обрывался и переходил на шепот и бормотанье, а за окном уже светало, и пух чего-то отцветающего летел мимо окна и был похож на снег.

Появился он неожиданно рано утром, в штормовке, в кепочке, с грибным коробом.

Войти он решительно отказался, и мы разговаривали на лестничной площадке.

— Прошу прощения, что без предупреждения и приглашения мой визит в столь ранний час, да ведь мы пока еще не в США, то есть не стал еще ее окончательным и бесповоротным жалким придатком, — сказал он, — протягивая мне и сам закуривая папиросу с самодельным угольно-ватным фильтром.

— Что случилось? — спросил я.

— Да так, ничего особенного, ты уж прости, что потревожил. Ты вот вчера у меня был… и уснуть я долго не мог, да, собственно, и не спал почти… думал все… Впрочем, ерунда все это, наверное, во всяком случае для тебя. Пойду я, пожалуй. В лес вот собрался за грибами, тебя не приглашаю, потому что… один люблю, хочешь — пойдем, только порознь будем там…

— Спасибо, я не пойду, дела, — ответил я.

— Дела, — усмехнулся он. — Понятно. Тебе ведь сейчас торопиться нужно, свой, так сказать, шанс использовать, звездный час, фортуна… Что ж, торопись, действуй, а то ведь и опоздать можешь — другие, новые, молодые, опередят… А я вот в лес хожу. Ноги болят, а хожу. Очень быстро ноги стали уставать, а раньше устали не знал, в футбол играл весьма азартно, заядлым болельщиком был, все про любимую команду знал, в великом нетерпении игры ее ждал, будто свидания с девушкой любимой, а сейчас ничего не знаю, да и знать, если честно сказать, не желаю. Чужое все стало, даже сборная страны кажется сборной чужой страны. Вот лес и остался только, лес, грибы, тишина, уединение. Вот иду, значит, и, заметь, без завтрака, без кофе, потому как нищему не положено завтракать… Даже добровольно уйти из этой постыдной жизни невозможно по причине дороговизны ритуала, не имею права семью ввергать в немыслимые затраты… Может, решусь-таки забрести куда-нибудь в такую чащу и болота, откуда уже не выбраться и где никто не найдет… А страна совсем обезумела и похожа на мать, не признающую своих детей… Лес только пока и спасает… Забываешься все же в его тишине… да тебе этого никогда не понять.

— Почему же?

— Извини, но ты ведь пришелец, ты ведь не отсюда, ты из каких-то там металлургических степей, из шлаковых отвалов, тебе только и остается, что иронизировать, что ж, иронизируй, раз нет ничего святого, как вчера например, когда ты кота моего оскорбил, назвав его облезлым, плешивым, и с колен столкнул грубо это милое, ласковое животное, а кот смертельно обиделся, и отказался от еды, и куда-то ушел, и я его всю ночь искал, и больше я тебя знать не желаю!

И он с грохотом сбежал вниз, исчез.

А ночью позвонил и сказал, что кот так и не нашелся, и подтвердил, что отныне знать меня не желает.

В результате каких-то междоусобиц и недоразумений его дачный участок был неестественно узок и с довольно крутым наклоном, а верхняя его часть совсем уж нелепо резалась общесадовой дорогой.

Маленький деревянный домик был поставлен еще отцом и давно нуждался в ремонте, но для этого не было ни сил, ни денег.

Покосившаяся изгородь, заросли вишняка, крыжовника, смородины.

Парник, компостная яма, железная бочка.

Сарайчик, уборная.

В домике стол, диван и картина.

Рядом, слева, на пятачке садового общества, вечерами часто собирается окрестная молодежь: шум, гам, выпивки, разборки, то стакан им подай, то закусить что-нибудь.

Нет здесь ни тишины, ни уединения.

— Продай и купи что-нибудь другое, — сказал я.

Он усмехнулся, печально покачал головой и сказал, что это невозможно по многим причинам, главная из которых — память об отце, да и мать ведь еще жива, и хотя она здесь уже не бывает по причине болезни и слабости, ей будет горько, если она узнает, что их старая дача продана…

Вдруг он метнулся в сторону, влез на шаткую бочку и стал с нее карабкаться на старую яблоню, и стал тянуться к ветке, на которой еще оставались крупные, яркие яблоки, и было видно, что силы его покидают и что он вот-вот сорвется с дерева прямо на ржавый штырь, торчавший из земли под деревом, и я засуетился, пытаясь как-то помочь ему, но он крикнул, чтобы я ему не мешал, и стал карабкаться еще выше и опасно маневрировать на дереве над острым штырем, и в какой-то момент мне показалось, что он специально это делает, а зачем — не знаю…

За яблоками он тянулся, чтобы угостить меня, потом он накопал мне саженцев, связал их и потащил вверх к троллейбусной остановке, не позволяя помочь ему.

В тот же день я переправил саженцы на свой участок, где прикопал их в зиму до весны, а потом в ожидании электрички долго лежал под наветренной стороной шалаша на сене, смотрел, как ветер срывает с лесополосы вдоль железной дороги осенние листья и как они, кувыркаясь, летят в сторону города, в сторону Успенского собора на возвышенности, в дымке осеннего вечера, лежал, смотрел, слушал шум леса и шорохи мышей в соломе и ни о чем не думал.

Ветеран перманентных локальных конфликтов покупает летние туфли: низ черный, литой, рельефный, верх синий, джинсовый, носки слегка задраны.

Он стоит среди цветущих садов Больших, Малых, Средних, Верхних и Нижних проездов, слышит долетающие из оврага трели соловья и силится вспомнить что-нибудь про любовь, но мысли его привычно съезжают на железную дорогу, где прошла почти вся его жизнь.

Его окружают подростки, и он прикидывается глухонемым, что, может быть, и спасает его.

Он приходит домой и задумчиво пьет из трехсотграммовой баночки жидкий мед.

Он надеется восстановиться, возродиться с помощью меда.

Это его личный мед.

Он прячет его от остальных.

Кто-то идет сюда, и он лихорадочно прячет липкую баночку и делает вид, что читает Миллера и слушает Малера.

Это теща. Она презрительно смотрит на ветерана и заявляет, что ей давно хочется плюнуть ему в харю за погубленную жизнь семьи ради почетного диплома ветерана перманентных локальных конфликтов.

Она плюет и уходит, и он остается один, и его постное лицо уныло отражается в пластиковой бутылке с постным маслом.

Он читает пособие для начинающих строителей.

Он давно уже хочет что-нибудь построить из осоки и грязи, и чтобы там был камин, и чтобы сидеть у камина, и смотреть на огонь, и пить вино, и о чем-то думать, и наслаждаться тишиной и одиночеством, и смотреть в окно на мокрые, опустевшие леса и поля…

С тяжелым рюкзаком и биноклем ночного видения входит сосед.

Он предлагает ветерану отправиться на Тибет по следам Николая Рериха.

Входит соседка и уводит соседа домой.

Ветеран рассматривает свои новые летние туфли и хочет почувствовать их запах, но ничего не чувствует.

Он выдвигает ящик письменного стола, достает кусочек гипюровой ткани и хочет вспомнить Тамару — вспоминает, но радости от этого нет.

Ветеран из Москвы звонит ему, предлагая организовать в провинции региональную партию ветеранов перманентных локальных конфликтов с целью возрождения России.

— Нужно подумать, — отвечает ветеран.

Думает, но ничего конкретного в голову не приходит.

Только шум в голове.

Шум усиливается, потом наступает тишина.

Да, Анжела, ты его больше никогда не увидишь.

Август. Впервые выпил, слив в рюмку после гостей. Блевал под подушку.